– На кухне отошла доска ламината, поэтому мы просто пинаем ее по всей комнате, – добавляет Майла.
– Парень, живущий напротив, – драг-квин и иногда репетирует свои номера посреди ночи, поэтому, если ты услышишь Патти ЛаБелль, это он.
– Горячая вода нагревается двадцать минут, но если ты будешь вести себя хорошо, то десять.
– Тут не обитают призраки, но это неточно. – Майла щелкает жвачкой. – Это все.
Огаст сглатывает.
– Ладно.
Она взвешивает свои варианты, смотря на то, как Нико проскальзывает пальцами в карман испачканного краской комбинезона Майлы, и задается вопросом, что увидел Нико, когда дотронулся до тыльной стороны ее ладони, или решил, что увидел. Притворился, что увидел.
И хочет ли она жить с парой? С парой, одна половина которой – липовый экстрасенс, который выглядит как солист кавер-группы Arctic Monkeys, а другая – поджигательница с комнатой, полной мертвых лягушек? Нет.
Но весенний семестр в Бруклинском колледже начинается через неделю, а она не сможет искать и жилье, и работу во время пар.
Как оказалось, для девушки, которая носит нож, потому что хочет всегда быть во всеоружии, Огаст свой переезд в Нью-Йорк спланировала не очень хорошо.
– «Ладно»? – говорит Майла. – Что «ладно»?
– Ладно, – повторяет Огаст. – Я согласна.
В конце концов Огаст все равно собиралась согласиться на эту квартиру, потому что сама выросла в жилье меньше и уродливее этого, наполненном более странными вещами.
– Выглядит мило! – одобряет ее мама по фейстайму – ее голос доносится из телефона, поставленного на подоконник.
– Ты так говоришь только из-за того, что тут деревянный пол, а не кошмарный ковер из Айдлуайлда.
– Там было не так уж и плохо! – говорит она, закопавшись в коробку с документами.
Ее чудаковатые очки сползают с носа, и она поднимает их концом маркера, оставляя на коже желтую линию.
– Он подарил нам девять великолепных лет. А в ковер может спрятать множество грехов.
Огаст закатывает глаза, толкая коробку через всю комнату. Квартира в Айдлуайлде была двухкомнатной дырой в получасе езды от Нового Орлеана, своего рода загородной помойкой из 70-х, которой даже не хватает очарования или индивидуальности для того, чтобы находиться в пределах города.
Она до сих пор помнит ковер, заставленный крошечной полосой препятствий из высоких стопок старых журналов и шатких коробок с документами. «Форт Боярд 2000: Издание для матерей-одиночек». Ковер был отвратительного грязно-бежевого оттенка, как и стены – в тех местах, где они не были закрыты картами, информационными бюллетенями, вырванными из телефонных книг страницами и…
Да, это жилье не так уж плохо.
– Ты разговаривала сегодня с детективом Примо? – спрашивает Огаст.
Сегодня первая пятница месяца, поэтому она знает ответ.
– Да, ничего нового, – говорит она. – Он даже больше не притворяется, что собирается возобновить дело. Чертово позорище.
Огаст толкает другую коробку в угол – около батареи, испускающей тепло в январский мороз. Рядом с подоконником ей лучше видно маму: такие же, как у нее, мышино-каштановые волосы, спадающие на лицо. Под ними круглое лицо и по-детски большие зеленые глаза, как и у Огаст, угловатые ладони, которыми она пролистывает бумаги. Ее мама выглядит измученной. Она всегда выглядит измученной.
– Что ж, – говорит Огаст. – Он дерьмо.
– Он дерьмо, – соглашается мама, мрачно кивая. – Как новые соседи?
– Нормальные. Ну, немного странные. Один из них притворяется экстрасенсом. Но, по-моему, они не маньяки.
Она мычит, слушая вполуха.
– Не забывай правила. Первое…
– Мы против всех.
– И второе…
– Если тебя убьют, то пусть под твоими ногтями будет ДНК убийц.
– Умница, – говорит она. – Слушай, мне надо идти, я только что достала эти документы из архива, и работа с ними займет все выходные. Береги себя, ладно? И позвони завтра.
Как только вызов завершается, в комнате становится невыносимо тихо.
Если бы жизнь Огаст была фильмом, то саундтреком стали бы тихие звуки, которые издает ее мама, клацанье ее клавиш или негромкое бормотание, пока она ищет документ. Даже когда Огаст перестала помогать с делом, когда она съехала и стала слышать об этом только по телефону, шум не замолкал. Теперь между ними три тысячи километров, и кто-то будто наконец выключил саундтрек.
У них много общего – задолженность по читательским билетам, вечное одиночество, любовь к острому соусу, энциклопедические знания протокола полиции Нового Орлеана по пропавшим без вести. Но между Огаст и ее матерью есть огромное различие. Сюзетт Лэндри копит вещи так, будто грядет ядерная зима, а Огаст намеренно не владеет почти ничем.
У нее пять коробок. Целых пять картонных коробок, с помощью которых можно понять, как она живет в свои двадцать три года. Так, будто она скрывается от гребаного ФБР. Обычное дело.
Она заталкивает последнюю в пустой угол, чтобы коробки не громоздились.
На дне ее сумочки, вместе с кошельком, блокнотами и запасным аккумулятором для телефона, лежит перочинный ножик. Рукоять сделана в форме рыбы с выцветшей розовой наклейкой в виде сердца, которую она наклеила в семь лет – примерно в то время, когда узнала, как им пользоваться. Открыв коробки, она разложила вещи в аккуратные маленькие стопки.
У батареи: две пары ботинок, три пары носков. Шесть рубашек, два свитера, три пары джинсов, две юбки. Одна пара белых Vans – они особенные, это награда, которую она купила себе в прошлом году, кайфуя от адреналина и сырных палочек из «Эпплби», где она рассказала маме о своей ориентации.
У стены с трещиной вертикально по центру ее единственная бумажная книга, винтажный детектив, рядом с планшетом, хранящим сотни других книг. Может быть, тысячи. Она не знает точно. Ее напрягает мысль о том, чтобы владеть чем-то в таком количестве.
В углу, пахнущем шалфеем и, может быть, едва уловимо, сотней лягушек, которые, как ее заверили, умерли естественной смертью, – одно фото в рамке из старой прачечной в Шартре, одна зажигалка и свеча. Она складывает нож, кладет его на пол и мысленно прикрепляет к нему табличку «Личное имущество».
Она встряхивает свой надувной матрас, когда слышит, как кто-то открывает входную дверь, а потом неистово мечется, как будто в коридоре пнули гигантского мохнатого паука. Он врезается в стену, а потом в комнату Огаст врывается то, что можно сравнить только с черной чернушкой из «Унесенных призраками».
– Нудлс! – зовет Нико и появляется в дверном проеме. С его ладони свисает поводок, а у угловатого лица извиняющийся вид.
– Ты же вроде говорил, что он ночной призрак, – говорит Огаст. Нудлс с размытым пятном вместо хвоста обнюхивает ее носки, пока не понимает, что это новый человек, и не бросается на нее.
– Так и есть, – говорит Нико, вздрагивая. – Ну, почти. Иногда мне становится совестно, и я беру его днем с собой на работу в магазин. Мы, наверно, не упоминали его… – Нудлс пользуется моментом, чтобы положить обе лапы Огаст на плечи и попытаться засунуть свой язык ей в рот. – Характер.
Позади Нико появляется Майла со скейтбордом в руке.
– О, ты познакомилась с Нудлсом!
– О да, – говорит Огаст. – Очень близко.
– Тебе нужна помощь с остальными вещами?
Она моргает.
– Это все.
– Это… это все? – говорит Майла. – Больше ничего нет?
– Да.
– У тебя… – Майла смотрит на нее так, словно начинает осознавать, что ничего не узнала об Огаст, прежде чем позволила ей хранить свои овощи в контейнере рядом с их. Огаст часто смотрит на себя в зеркало таким взглядом. – У тебя нет никакой мебели.
– Я, можно сказать, минималистка, – говорит ей Огаст. Если постараться, Огаст могла бы сократить свои пять коробок до четырех. Может быть, стоит заняться этим на выходных.
– Ох, я бы хотела тоже быть такой. Нико скоро начнет выбрасывать мою пряжу в окно, пока я сплю. – Майла улыбается, убедившись, что Огаст на самом деле не участвует в программе защиты свидетелей. – В общем, мы хотим пойти поужинать панкейками. Ты с нами?
Огаст скорее позволила бы Нико выбросить ее в окно, чем поделилась бы панкейками с теми, кого она едва знает.
– Я пока не могу себе позволить есть вне дома, – говорит она. – У меня еще нет работы.
– Думаешь, мы позволим тебе платить? Это праздничный ужин в честь твоего переезда, – говорит Майла.
– А, – говорит Огаст. Это… щедро. Где-то в ее мозгу мигает тревожная лампочка. Ее полевое руководство по заведению друзей – это двухстраничная брошюра, в которой написано: «НЕ НАДО».
– «Блинный дом Блинного Билли», – говорит Майла. – Это во Флэтбуше.
– Открыт в 1976 году, – вставляет Нико.
Огаст изгибает бровь.
– Сорок четыре года, и никто не захотел сменить это название?
– Это часть очарования, – говорит Майла. – Это вроде как наше место. Ты же с юга, да? Тебе понравится. Там очень непритязательно.
Они топчутся, глядя друг на друга. Панкейковое противостояние.
Огаст хочет остаться в безопасности своей дерьмовой спальни с комфортной нищетой ужина из печенья и молчаливым перемирием со своим мозгом. Но она смотрит на Нико и понимает, что, даже если он и притворялся, когда до нее дотронулся, он все равно что-то в ней увидел. А такое давно никто не делал.
Эх.
– Ладно, – говорит она, поднимаясь на ноги, и улыбка вспыхивает на лице Майлы, как звездный свет.
Десять минут спустя Огаст втискивается за угловой столик «Блинного дома Блинного Билли», где, похоже, каждый официант знает Нико и Майлу по имени. Их обслуживает темнокожий мужчина с бородой, широкой улыбкой и выцветшим бейджиком с именем, на котором написано «Уинфилд», прикрепленным к его красной футболке «Блинного Билли». Он даже не спрашивает, что закажут Нико и Майла, – просто ставит чашку кофе и розовый лимонад.
Она понимает, что они имели в виду, когда говорили о легендарном статусе «Блинного Билли». В нем есть какая-то особенная «нью-йоркность», что-то близкое к картине Эдварда Хоппера или кафе из сериала «Сайнфелд», но с перчинкой поярче. Это угловое заведение с большими окнами, выходящими на улицу с двух сторон, протертыми столами из композитного пластика и красными виниловыми сиденьями, которые постепенно выводятся из самых оживленных зон, когда ломаются. Вдоль одной стены растянулся бар с газировкой, от пола до потолка все обвешано старыми фотографиями и обложками с бейсбольной командой «Метс».
И тут стоит мощный запах, прямая, неподдельная обонятельная развращенность, которую впитывает Огаст.
– В общем, их дал Уэсу его папа, – говорит Майла, объясняя, как в их квартире оказались кожаные кресла от «Имс». – Подарок в честь «прекрасного соответствия семейным ожиданиям», когда он поступил в архитектурную школу в Прэтте.
– Я думала, он тату-мастер.
– Да, – говорит Нико. – Он бросил учебу после первого семестра. Небольшой… нервный срыв.
– Он четырнадцать часов просидел в одних трусах на пожарной лестнице, и им пришлось вызывать пожарных, – Майла.
– Только из-за поджога, – добавляет Нико.
– Господи, – говорит Огаст. – Как вы с ним познакомились?
Майла закатывает один из рукавов Нико выше локтя, демонстрируя подозрительно сексуальную Деву Марию на его предплечье.
– Его работа. За полцены, потому что он тогда только учился.
– Ого. – Пальцы Огаст ерзают по липкому меню, зудя от желания все это записать. Ее самый наименее очаровательный инстинкт при встрече с новыми людьми – делать полевые заметки. – От архитектуры к татуировкам. Вот это разброс, черт побери.
– Он между делом украшал торты, если ты можешь в это поверить, – говорит Майла. – Иногда, когда у него хороший день, ты приходишь домой, и вся квартира пахнет ванилью, потому что он просто оставил на стойке десяток капкейков и ушел.
– В этом красавчике-гее чего только нет, – замечает Нико.
Майла смеется и поворачивается обратно к Огаст.
– Итак, что тебя привело в Нью-Йорк?
Огаст терпеть не может этот вопрос. Он слишком сложный. Что могло заставить Огаст, девушку из пригорода с огромным количеством долгов по студенческому кредиту и навыками общения, как у контейнера от чипсов, переехать в Нью-Йорк без друзей и плана?
Сказать по правде, когда ты проводишь жизнь в одиночестве, тебя очень привлекает мысль о том, чтобы переехать в настолько большой город, чтобы там можно было потеряться и сделать одиночество своим выбором.
– Всегда хотела попробовать, – вместо этого говорит Огаст. – Нью-Йорк, это… не знаю, я пожила в паре городов. Я училась в Новоорлеанском колледже, потом в Мемфисском колледже, и там все казалось… слишком маленьким, наверно. Я хотела место побольше. Поэтому перевелась в Бруклинский колледж.
Нико безмятежно на нее смотрит, прихлебывая кофе. Он кажется ей почти безобидным, но ей не нравится, что он смотрит на нее так, будто что-то знает.
– Там было слишком легко, – говорит он. Снова мягкий внимательный взгляд. – Тебе хотелось загадки посложнее.
Огаст скрещивает руки на груди.
– Это… не совсем так.
Появляется Уинфилд с их заказом, и Майла спрашивает его:
– Слушай, где Марти? Он всегда работает в это время.
– Уволился, – говорит Уинфилд, ставя на стол бутылочку с сиропом.
– Нет.
– Вернулся в Небраску.
