= Зак =
Мой отец всегда говорил, что люди – это бумага, а воспоминания – чернила.
Но я даже не подозревал, что мою книгу окунут в смолу, а потом разорвут в клочья.
Я вырос со щедрым отцом. Деньги. Характер. Любовь. Прекрасные нравственные качества и еще прекраснее – зубы. Он дал мне все.
Но какой самый ценный дар он мне преподнес? Свою жизнь.
Двенадцать лет
Как и все несчастья, худший день моей жизни начался вполне безобидно.
Мы с папой ехали на заднем сиденье его «Бентли Флаинг Спур», а наш водитель то и дело перестраивался из полосы в полосу в отчаянной попытке лавировать в большом потоке машин. В ушах звенела нескончаемая череда автомобильных гудков. С неба лило как из ведра, гроза преследовала нас от аукционного дома. По радио так громко играла Bookends от Simon & Garfunkel, что я не мог расслышать собственные мысли.
Выдохнув на стекло и нарисовав на инее саблю, я почувствовал, как папа сверлит взглядом мой затылок.
Он вздохнул.
– Тебе бы пошлина пользу какое-нибудь хобби.
– Хобби бесполезны. На то они и хобби. – Я изобразил пальцы, обхватившие саблю, и кровь, капающую с острия. – К тому же у меня есть хобби.
Наш водитель фыркнул и включил левый поворотник.
– У тебя есть таланты, – поправил папа. – Если ты в чем-то хорош, это не значит, что получаешь от этого удовольствие. А праздно просиживать все лето в ожидании, когда вернется твой лучший друг, это не хобби.
Тупоголовый Ромео Коста. Просто взял и уехал. Даже не попрощался. Сначала в начальную школу в Италии. А теперь в какой-то унылый летний лагерь, в который его силком отправил отец. Из Европы он приехал редкостной бездарью. На этот раз я даже отчасти ожидал, что он вернется с оттяпанным куском мозга.
Я озадаченно посмотрел на папу.
– А зачем мне получать удовольствие от того, чем я занимаюсь?
Его губы тронула мягкая улыбка. Отец был внушительным. А может, просто казался таковым, потому что я еще не успел вымахать. Но он занимал все заднее сиденье своим телом. Своим присутствием. С черными волосами и морщинками от смеха в уголках глаз. И жутким шрамом на лбу, который он получил, когда сопровождал бойскаутов младшей группы. Меня попытался утащить орел, но отец в последний момент повалил меня на землю, как нападающий футбольной команды, ударился о шезлонг и рассек себе лоб.
Папа постучал меня по виску пальцем.
– Если тебе не нравится путешествие, то как ты сможешь насладиться его конечной точкой?
– А разве конечная точка жизни не смерть? – Я пригвоздил его взглядом, чтобы не пришлось наблюдать, как мое творчество испаряется с запотевшего окна.
Папа рассмеялся.
– Ты слишком умен – себе на беду.
– Это не отрицательный ответ, – пробормотал я, испытывая непреодолимое желание заткнуть уши, чтобы не слышать сигналящие машины и шум дождя.
– Конечная точка – это семья. Любовь. Место в мире, которое можешь назвать своим.
Я стряхнул веточку с кроссовки.
– У тебя много таких мест.
– Да, но только одно из них – мой дом. Именно там ты и твоя мать.
Я рассматривал его, наморщив лоб.
– Что мы такого сделали, отчего ты так счастлив?
– Вы просто существуете, глупыш. Этого достаточно.
Я развалился на сиденье, стуча по коленке от бесконечной скуки.
– Если мы делаем тебя таким счастливым, то почему ты вечно покупаешь хлам, чтобы себя порадовать?
– Искусство – это не хлам. – Папа накрыл мою ладонь своей, чтобы я перестал хлопать себя по колену. – А человеческая душа, воплощенная в материале. Души бесценны, Зак. Старайся беречь свою, как только сможешь.
Я пододвинулся ближе, поглядывая на бархатный мешочек между нами.
– Можно взглянуть?
– Не раньше твоего дня рождения.
– Это мне?
– Только носить его с собой нельзя. Это опасно.
– Тем лучше. – Я потер ладони, переключив внимание на шкатулку ручной работы из плотной хлопчатобумажной ткани в руках папы. – Ну а это?
Мы только что забрали трофеи, которые он завоевал в аукционной войне. Вернее, забрал папа. Я сидел в машине и собирал кубик Рубикд, не утруждаясь даже на него смотреть, пока отец проходилпроцесс подтверждения личности и верификации. Меня никогда не интересовало искусство. Последние двенадцать лет папа пытался вбить мне в голову свою мудрость в надежде, что в нее отчасти проникнет и его одержимость. Как бы не так. Я мог подискутировать о преимуществах гунби[2 - Техника реалистической китайской живописи.] по сравнению с монохромной живописью[3 - Суйбокуга (кит. шуймохуа, дословно «картина водой и тушью») – монохромная живопись тушью; картины, нарисованные черной тушью в темных и светлых оттенках на шелке или бумаге.], но не мог заставить себя проявить хоть каплю интереса к вороху линий на бумаге.
Порой я втайне желал, чтобы у меня был такой отец, как у Ромео. Тот разрешал ему брать огнестрельное оружие и ручные гранаты. Ром даже умел управлять танком. Вот это круто.
Папа сдвинул тяжелую крышку и наклонил шкатулку ко мне.
– Подарок твоей матери на годовщину.
Между обитыми атласом стенками лежала круглая нефритовая подвеска, высеченная в форме льва. Красная нить обвивала изогнутый край, украшалась чередой бусин и заканчивалась огромным узлом Пан Чанг[4 - Китайский узел, символизирующий счастливую, бесконечную жизнь.] и двумя кисточками. Два миллиона долларов – и за что? Мама ее даже носить не станет. Порой взрослые принимают невероятно глупые решения. Папа называл их порывами и говорил, что они в человеческой природе. Может, я и не человек вовсе, потому что меня ничто особо не будоражило. Я всегда все тщательно продумывал и ничего не жаждал. Даже конфет.
Я откинулся на спинку сиденья.
– Похоже на кусок сырной плесени, выросшей в пластиковом контейнере в шкафчике Оливера.
Другой мой лучший друг чистоплотностью не отличался от дикого кабана. Впрочем, это утверждение не вполне справедливо по отношению к кабану, поскольку у него нет возможности ежедневно принимать душ.
– Sha haizi. – Глупый мальчишка. Папа со смешком отвесил мне подзатыльник. – Однажды ты научишься ценить прекрасное.
Дождь усилился, стуча в окна, словно молил его впустить. За искаженным от потоков воды стеклом мерцали красные и желтые огни. Гудки стали громче.
Почти приехали.
– Ты уверен, что маме понравится? – Я вытер нос рукавом рубашки. – Подвеска похожа на ту, что Селеста Айи[5 - Тетя на китайском. Герой в тексте называет тетю на двух языках: и aunt (на английском), и Ayi (??) – сестра матери на китайском, поэтому китайский вариант подан без перевода.] подарила ей несколько лет назад. – Почти уверен, что тетя купила ее в сувенирной лавке аэропорта по пути из Шанхая.
– Очень понравится. – Папа обвел пальцем очертания подвески, не прикасаясь к ней. – Жаль, что в январе мне пришлось лететь в Сиань. К тому времени, как я узнал, что на аукционе в Вашингтоне появилась вторая подвеска, ее уже кто-то купил.
– Есть еще одна? – На сей раз я нарисовал на стекле осьминога, лишь вполглаза наблюдая за дождливым Потомаком, что проносился за окном. Еще несколько миль – и мы свернем на Дарк-Принц-роуд. – Разве это не понижает ее ценность?
– Иногда. Но в данном случае подвески изготовили комплектом для него и для нее. Они принадлежали несчастным влюбленным во времена империи Сун.
Я оживился. Наконец-то мы дошли до самого интересного.
– А что с ними случилось? Их обезглавили?
– Зак.
– А, точно. – Я Спохватился и провел пальцем поперек горла. – В те времена применяли смерть от тысячи порезов[6 - Лин-Чи – «смерть от тысячи порезов», или «укусы морской щуки», – самая страшная казнь путем отрезания от тела жертвы маленьких кусочков в течение длительного периода времени. Такая казнь следовала за государственную измену и отцеубийство, применялась со средних веков до 1905 года при династии Цин.]. Наверное, им искромсали все руки.
Папа помассировал виски, глядя на меня с легкой улыбкой.
– Ты закончил?
– Нет. Как думаешь, когда они отрезали людям носы без анестезии, те умирали мгновенно или от потери крови? – На дороге стало свободнее, и машина набрала скорость. Наконец-то.
– Закари Сан, удивительно, что ты мой сы…
Рев клаксона заглушил его голос. Шум дождя. Весь мир. Папа замолчал, широко распахнув глаза. Машина резко рванула в сторону, будто пытаясь избежать столкновения. Папа отшвырнул шкатулку, бросился на меня и, обхватив руками, сжал до боли. Он пригвоздил меня к сиденью. Его лицо озарила ослепляющая вспышка фар.
«Бентли» опрокинулся на бок, а потом перевернулся на крышу. Мы приземлились вверх ногами. Папа так и остался на мне. По-прежнему ограждал меня. Все произошло стремительно. Громкий, пронзительный звон. Потом боль. Всепоглощающая, невыносимая боль. Всюду и вместе с тем нигде. Я разом ощущал онемение и агонию. Стал часто моргать, будто это поможет мне видеть или даже слышать.
– С тобой все хорошо, Закари. Все нормально. – Он произнес эти слова одними губами, его лицо оказалось в паре – сантиметров от моего. Все его тело содрогалось. Отец опустил взгляд между нами, затем зажмурился и сделал прерывистый вдох. – Wo cao.
Я вытаращил глаза… Он чертыхнулся. Папа никогда не ругался.
Что-то липкое и темное капнуло с него на мою правую ногу. Я смахнул это.
Кровь.
Это была кровь.
Папина кровь»
И тогда я увидел. Ландшафтные грабли пронзили его насквозь. Пригвоздили к двери. Зазубренный край упирался мне в живот, задевая кожу. Я втянул его, стараясь при этом дышать.
Я часто заморгал в надежде, что этот кошмар развеется. Папин вид приобрел четкие очертания: все его лицо в крови, осколки стекла торчали из кожи, словно иголки ежа. Повсюду кровь. Она текла по его виску от шрама на лбу к подбородку. Его кровь – теплая, с металлическим запахом, липкая – пропитала мою одежду, кожу, волосы. Я хотел оттолкнуть его. Хотел закричать. Он снова зашевелил губами, но на этот раз я ничего не смог разобрать из-за звона в ушах.
«Я тебя не слышу, – произнес я одними губами. – Повтори».
Я пытался пошевелиться, дотронуться до его лба, остановить кровотечение, но отец был слишком тяжелым, а мне постоянно приходилось втягивать живот, чтобы меня не пронзили грабли.
Красный мешочек.
Я потянулся за ним, как можно дальше протягивая руку. Грабли слегка прорвали кожу, но мне удалось схватить мешок и перевернуть его вверх дном. Нож. Я взялся за рукоять и постарался перерезать ремень безопасности. Он порвался сбоку, но все без толку. Я все равно не мог пошевелиться.
«Генри», – я попытался выкрикнуть имя нашего водителя. Нет ответа.
Оглянувшись через правое плечо, я увидел Генри, который прижался лбом к спущенной подушке безопасности, издавая непрерывный пронзительный рев клаксона. Я знал, что он мертв, хоть и не видел крови. Он походил на безжизненную марионетку, а его расширенные зрачки выглядели пустыми.
Папа снова пошевелил губами. Взглядом умолял меня услышать. Я хотел, правда хотел, но слышал лишь автомобильную сирену.
С папиной щеки на мою капнула слеза. Из моего горла вырвался свист, будто капля обожгла меня в том месте, куда упала. Папа никогда не плакал. Он все медленнее шевелил губами, накрывая меня своим телом. Защищая от всего, что происходило или уже произошло. Мы оказались в заточении покореженной стали. Я при всем желании не смог бы выбраться из-под него.
Мне удалось сжать руку в кулак и стиснуть его рубашку, пока он не рухнул на меня. Руки дрожали под его весом; одной я все еще сжимал рукоять ножа. Папины глаза оставались открытыми, но я знал, что он мертв. Его душа уже унеслась прочь. И я наконец-то понял, что он имел в виду, когда сказал, что души бесценны.
Чувства возвращались ко мне одно за другим, словно потоки дождя.
Сперва слух.
– Там есть кто-то еще?
– Ребенок.
– Живой?
– Черт подери… Сомневаюсь. Грузовик врезался в них на полной скорости. У них не было шансов.
Затем осязание.
Папа был холодным. Очень холодным. Слишком холодным. Я знал, что это значит. Кусочек плоти упал с его лица мне на грудь. Если он и был горячим, я этого не почувствовал. Я содрогался всем телом, зажмуриваясь, борясь с желчью, подступившей к горлу, и не переставая втягивать живот.
Слезь с меня. Я не хочу чувствовать твою смерть. Я вообще не хочу чувствовать.
Наконец, я снова обрел дар речи.
– Жив, – прохрипел я, слыша, как люди стонут, кряхтят и кричат, пытаясь перевернуть машину. – Я жив.
Но я вовсе не чувствовал себя живым.
– Держись, приятель, – крикнул кто-то. – Мы тебя вызволим. Но это займет некоторое время, хорошо?
– Хорошо.
Не хорошо. Ничего хорошего.
Я поджал губы, слушая их разговоры.
– Погоди. А это не?..
